Курсы вождения

Смертельно больной, по сути, на протяжении долгих лет умиравший Чехов испытывал сходное чувство. Как художника его манила окончательность и полная замкнутость текста; как смертельно больного человека (к тому же врача, понимающего, что он смертельно болен) - бессознательно пугала. В письме к Д. В. Григоровичу от 5 февраля 1888 года Чехов признается: «Я нарочно писал ее („Степь". - С. В.) так, чтобы она давала впечатление незаконченного труда. Она. как Вы увидите, похожа на первую часть большой повести». От себя замечу: не только «Степь», но и другие чеховские тексты производят аналогичное впечатление. И далеко не в последнюю очередь это свойство их предопределено, повторюсь, тяжелым самоощущением автора. И «провисание» - безответность - реплик, думается, отчасти восходит к тому же психологическому истоку. Кроме того, здесь, в этом диалогическом «пункте» пересекаются разноименные импульсы: инстинкт самосохранения тайно поощряет всевозможные «отсрочки», предотвращающие финал, а психологическая тяга «еще к кому-то» - к дальнему собеседнику - таит в себе предвестие ответной реплики - замыкающей, последней роковой точки. Запишитесь на курсы вождения.

Художественная «переработка» исторического будущего в предстоящие, далевые участки текста не снимала, а лишь перемешала в перспективу ситуацию конца. Таким образом, «провисающие» реплики - профилактика раннего смыслового финала - ранней гибели смысла (согласно М. Бахтину остановка смысла - это его смерть). Потому-то, может быть, в великих литературных текстах, даже на самом краю, на исходе высказывания (или действия - в драме, или переживания - в лирике) смыслы не останавливаются, но каким-то образом выбрасывают зеленые побеги (например, эпилог у Тургенева, Толстого, Достоевского).

Словно голубей с добрых ладоней, отпускает Чехов реплики на волю - эмансипирует их от железной местной логики. По тонкому наблюдению Бориса Пастернака, кажется, будто они «схвачены из пространства» и напоминают пятна и штрихи на полотнах, изображающих леса или луга. По-видимому, это же, только в более широком контексте чеховской художественной мысли, имел в виду и Лев Толстой в беседе с А. Б. Гольденвейзером: